«Партия прогресса» в середине XIX века
Страница 1

"Уже опыт первой четверти XIX столетия показал, - утверждает автор, - что европейские идеалы политической и гражданской свободы, вдохновлявшие тогда передовых деятелей, как в правительстве, так и вольно-служилой дворянской среде, оборачивались при попытках их осуществления на неподготовленной почве ростом авторитарности, компенсирующей общественную незрелость. Это происходило либо за счет реального усиления монархической власти, либо путем вызревания в среде политической оппозиции идеи военного переворота с его логическим завершением - диктатурой якобино-бонапартистского типа, нашедшей свое идеологическое оформление во взглядах П.И.Пестеля. В связи с этим и обращение образованного меньшинства к "наследию Петра" в последекабристский период было не только закономерным возвратом в русло политической традиции, из которого его "выбили" исключительные международные обстоятельства начала XIX века, но и отражением глубокого сдвига в отношениях русской интеллектуальной элиты с российской действительностью. Сдвиг произошел в исключительно плодотворном направлении: от научения к ученичеству, от воздействия к взаимодействию. Конечным результатом первых попыток формулирования и воплощения целостной либеральной программы стало изменение заимствованной либеральной парадигмы применительно к национально-своеобразным условиям России, что уже было связано в основном с деятельностью "людей 40-х годов", ставших реформаторами 60-х".

Что правящую элиту, которую создал Петр I по своему образу и подобию на беду России, всегда объединяло главное: ненависть к России как стране якобы азиатской по преимуществу, отягощенной византийским и монгольским наследием. Мы не будем здесь затрагивать вопрос о монгольском и византийском наследии. Мы лишь вслед за евразийцами скажем прямо, что благодаря именно этому наследию Россия смогла состояться как особая цивилизация, как особый культурно-исторический тип, как государство и величайшая в мире империя. Россия по своей сути никогда не была всецело азиатской, а тем более европейской. Она представляет собой Евразию, и эта очевиднейшая констатация ее срединного (как культурного, так и географического) положения в мировом пространстве совершенно не позволяет трактовать ее историю в русле истории европейской, то есть по тем же путевым вехам, которыми обозначают развитие цивилизации Запада. "Птенцов гнезда Петрова" объединяла не только ненависть к "азиатской" России (читай: к Московской Руси), но и общая культурная основа и общее привилегированное положение, которое они занимали по отношению к остальным сословиям русского народа и которое стремились сохранить всеми возможными способами. Их общая культурная основа, их культурная родина находилась на Западе, в странах европейских, по преимуществу германских. Для многих из них Запад был и кровной Родиной, как, например, для фельдмаршала Миниха. Эта культурная среда, в которой вращались последователи Петра, была совершенно чуждой и непонятной подавляющему большинству населения империи, населения, продолжавшего жить по законам Московской Руси. Для русского народа, для которого культурные ценности Московской Руси не были пустым звуком, романовское дворянство и сам Петр выступали как изменники, как "немцы", коварно захватившие Святую Русь и закабалившие ее православный народ. Это убеждение наиболее глубоко усвоили древлеправославные христиане, которых обзывают раскольниками. Хранят они его и теперь. В свою очередь дворянство, воспитанное на идеях Петра I, усвоило иной, непримиримый, взгляд на Россию как на дикую варварскую страну, которая требует, якобы, силового культуртрегерского и цивилизаторского вмешательства в европейском духе. В этом смысле они думали, чувствовали и действовали примерно так, как думали, чувствовали и действовали английские колонизаторы в Индии. Мало того, петровские цивилизаторы считали Россию не общенародным достоянием, а своим необъятным и вечным владением, своим огромным помещичьим хозяйством. С этой точки зрения, Русь и народы на ней проживающие должны были служить материалом для процветания благородного цивилизованного общества, каким полагало себя романовское онемеченное, ополяченное и офранцуженное дворянство. Именно в этом пункте русское крестьянство стало им рассматриваться как ничтожество. А у ничтожества не должно быть никакой культуры, поэтому всякая память о былом культурном величии Московской Руси искоренялась, извращалась и замалчивалась.

Поскольку российское дворянство жило европейской жизнью, чувствовало и мыслило так, как чувствовала и мыслила Европа, оно переживало и все исторические коллизии, переживаемые Западом, но с большим опозданием, ибо находилось на далекой периферии западной цивилизации. Можно сказать, что дворянская Россия была задним двором Европы. Когда на Западе время "просвещенного абсолютизма" уже угасало, в России только-только занималась его заря, а когда в России "просвещенный абсолютизм" достиг своего классического расцвета, Европа находилась под властью буржуазии и буржуазного либерализма. Именно это обстоятельство и ни что иное объясняет русское пресловутое внутриэлитное противоречие между "отцами" и "детьми", борьбу поколений за верховенство, за выбор направленности политического маневра правящего слоя. Сие обстоятельство мы назовем фактором глубокого и устойчивого европейского провинциализма дворянско-помещичьей России. Этот фактор, а также другой, не менее важный, фактор национальной "беспочвенности" дворянского сословия и дворянской интеллигенции сыграли огромную роль как в появлении феномена "русского либерализма", так и в "цикличности" российской истории XVIII - XIX вв. Провинциализм дворянской России имеет смысл лишь по отношению к западной цивилизации. Причина "вечного опоздания" русских европейцев заключалась не только в географической удаленности нашей страны от ведущих центров Запада, но и во временной нестыковке России и Европы. И дело не только в том, что некое событие, происходящее на Западе, доходило до России и ее окраин с определенным опозданием. Дело еще в другом. Поскольку петровская Русь оказалась втянутой на европейский путь в качестве "второго эшелона модернизации", она не могла "шагать" с европейской цивилизацией в "ногу". Отсюда возник хронологический парадокс: то, что для Запада было уже "прошлым", для петровской Руси было еще "настоящим", а то, что для Запада было "настоящим", для петровской Руси оборачивалось "будущим". Пример: если в эпоху Екатерины II "просвещенный абсолютизм" для Франции был ее "прошлым", то для России он оказывался "настоящим"; если французская буржуазная революция была для Франции ее "настоящим", то для эпохи "просвещенного абсолютизма" в России она представала как "будущее". Ясно, что это обстоятельство не могло не иметь серьезного влияния на историю петербургской империи. В дворянском обществе влияние хронологического парадокса выразилось в борьбе его поколений, в его расколе на "отцов" и "детей". "Дети" (или молодежь) более восприимчивы ко всему новому, поэтому они, в отличие от "отцов", в какой-то мере шли или пытались идти с Европой в "ногу", жили ее действительным "настоящим", были ее подлинными современниками. В то же время "отцы" оставались еще в европейском "прошлом". Но они оставались там не в силу какой-то особенной любви к этому "прошлому", не потому, что они были отъявленными ретроградами и реакционерами, а потому, что европейское "настоящее" с его революционными вихрями и бурями воспринималось ими как грозное и ужасное российское "будущее". "Отцы" боялись разрушительной революции, испытывали перед ней смертельный страх. И этот страх приобретал в условиях "азиатской" России гиперболические черты, поскольку революция в сознании дворянства тесно переплеталась с "бунтом бессмысленным и беспощадным", с пугачевщиной, с "анархической" казацкой вольницей, с нашествием варварских степных орд на просвещенный и цивилизованный европейский оазис, насажденный в полутатарской Московской Руси рукою Петра Великого. По этой причине "отцы" сделались "консерваторами", "ретроградами" и "реакционерами". И чем больше усиливался их "консерватизм", тем больше возрастал "либерализм" "детей", переходящий в радикализм, выражавшийся в нетерпении молодых сердец, страстно желающих, чтобы вся Россия без остатка, единым полком шагала в ногу с буржуазным Западом. Надо здесь уточнить, что русский дворянский "консерватизм" был всегда проникнут духом "консерватизма" европейского, а еще точнее, - германского, австрийского или прусского толка. Еще мало изучена степень влияния на российскую элиту прибалтийских (остзейских, курляндских и иных) баронов, французских легитимистов, сбежавших от Великой французской буржуазной революции в Петербург, прусского юнкерства, династических связей рода Романовых с немецкими княжескими родами. Но это консервативное, аристократическое и легитимистское влияние несомненно, как несомненна и его роль в укреплении крепостного строя в "азиатской" России. "Азиатское варварство" русского народа требовалось обуздать железной уздой и шпорами европейского абсолютизма и аристократизма. Это был взгляд на Россию скорее просвещенного и культурного (в западном смысле) завоевателя, чем ее единородного сына. То, что Романовы были немцами на русском престоле, немцами, старающимися прижиться на "дикой" русской почве, обусловило все их поведение в России. Немецкая, по сути, династия постоянно жила в страхе за свою судьбу, поскольку была инородным явлением в русской истории, растением чужой земли, искусственно пересаженным на землю холодной "Азии". Большая нелюбовь, если не сказать ненависть, к Романовым жила в сердцах националистически мыслящих декабристов. Для них Романовы были узурпаторами, захватившими русский престол. Ввиду роста национального самосознания некоторой части дворянской интеллигенции, Романовы всячески стремились утвердить в общественном мнении свою легитимность и свою русскость, хотя русскими по духу и по крови вовсе не были. Теория так называемой "официальной народности" выражала претензию немецкой или онемеченной династии на роль рыцарственного хранителя истинной национальной русской традиции и ее верховного истолкователя. Но идеологическая хитрость немцев на российском троне была быстро разоблачена всеми оппозиционными политическими лагерями: как "славянофилами", так и "западниками". Первые увидели в теории "официальной народности" лицемерие императорской фамилии и ее немецкого окружения по отношению к закабаленному русскому народу. Вторые - идеологическое, вызванное, якобы, русской национальной спецификой, оправдание консерватизма и реакции.

Страницы: 1 2 3 4 5